Официальный сайт Марианны Алферовой

Загрей

Марианна Алферова

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

      Испарения Тартара ползают по таверне многоголовым драконом, заглядывают посетителям в рот. Одна драконья голова особенно настырно тыкалась в губы. Загрей отгонял ее кожаной мухобойкой.
      — А, это опять ты... — буркнула голова разочарованно и поплыла дальше.
      В центре таверны на стальном проржавевшем обруче чадили вкривь и вкось прилепленные свечи. А под светильником за круглым столом со столешницей из серого мрамора помещался Танат. На голову ему стекали капли горячего воска. Блестящий череп Таната порос редкими седыми волосами. В черных провалах глазниц не видно глаз. У Таната глаза не блестят, даже когда он смеется. А Танат большой шутник.
      Загрей сел напротив приятеля. Мальчишка-официант поставил перед ним бокал с густой, маслянисто поблескивающей водой.
      — Я тут такую шуточку на днях устроил, — хмыкнул Танат. Он уже был изрядно навеселе. — Вообрази: девчонка собралась замуж. Парень и умен, и внешности приятной, и, при деньгах — дельце свое, и дельце процветающее, с перспективой. И вот наши влюбленные идут вечерком по улице: пройтись захотелось. Бывает такое с влюбленными. Темно, фонари не горят — ну прямо как у нас... А под асфальтом трубу прорвало. Две недели не чинили, промоина образовалась. Парень шагнул в сторону — поглядеть, нельзя ли поймать машину, и асфальт под ним проломился. И вот он в этой ямине с горячей водой плещется, а выбраться не может. А у них свадьба через три дня. И невеста над ним стоит, и вопит, бедненькая, благим матом.
      — Это смешно? — спросил Загрей.
      — А разве нет? Она его вытащить бы могла — если бы могла. Вот ситуация. Он рядом — она его за руку держит. Но парень-то весит восемьдесят семь килограммов. А девчонка дотянуться до него может, а вытянуть наверх — силенок не хватает. И позвать на помощь некого. Хоть лопни от крика — а нет рядом никого. А он там живой еще, кричит от боли. Когда его наконец подоспевшие прохожие вытащили — он жив еще был — умер от шока, пока скорую ждали.
      — Сил не хватило, — повторил Загрей и выпил. Вода не обеспамятовала его и не пьянила. Танат тоже пил и не забывал, но пьянел быстро.
      — А у них уже билеты на самолет... в Париж... В свадебное путешествие. — Хрюкал от восторга Танат. — И подарки куплены, и квартира отдельная двухкомнатная на его имя. А она с родителями и братиком младшеньким в хрущобе мается. И все это сварилось в дурацкой яме, которую надо было закопать две недели назад. Свекровь несостоявшаяся назад хотела даже колечко обручальное, уже подаренное, забрать, да несостоявшаяся теща колечко то не выдала. И вместо города Парижа вареный женишок в гробике. Лицо, правда, не пострадало, лежит, будто живой, весь в цветах.
      Танат был коллекционером. Он коллекционировал истории. А еще глаза и зубы, иногда сердца. Но сердца ему чаще всего не нравились, и Танат выбрасывал их в Стикс.
      Вообще Танат был весельчак, с ним одним ЗАГРЕЙ чувствовал себя живым. Но этой дружбы стеснялся — помнил, что Танат убивает, и убивает безжалостно.
      Под курткой Загрей принес рукопись. Каждое утро ЗАГРЕЙ описывал сцену своей смерти. Но на другое утро все переписывал. Добавлял подробности, убавлял. Всякий раз сцена умирания казалась ему то недостаточно жалостливой, то фальшивой. Но он не знал, насколько жалостливой должна быть сцена смерти. Ведь он никогда не видел этого. То есть самого перехода. Это его угнетало. Ему казалось, что в том миге и заключена вся тайна. Остальные мгновения не имеют никакой цены. И все пытался по этим, лишенным цены эпизодам, восстановить тот, единственный, бесценный миг.
      Он и сам не знал, зачем взял с собой рукопись. Отдать Танату? Глупо. Зачем описание смерти тому, кто сам смерть? Впрочем — Танат сам никогда смерть не переживал. Но и Загрей — не переживал. Он лишь видел тех, кто ее пережил. Сотни, тысячи переживших. Но эти сотни и тысячи о пережитом не помнили ничего. Они даже не подозревали о том, что переход был.
      Танат закурил — он всякий раз привозил сигареты тайком — и непременно дорогие. Угостил и Загрея.
      — Мне нравятся твои истории, — сказал Загрей.
      — Еще бы! — Танат выпустил струйку дыма приятелю в лицо. — Ведь здесь не помнят прошлого, его сочиняют, каждый — свое.
      — Погоди! Но я же помню!
      — Ну и что? В чем преимущество твоего «запомненного» прошлого перед выдуманным? Ведь никто не может подтвердить, что твой рассказ — подлинный. Так что выдумка и правда равны, как видишь. — В голосе Таната послышалось торжество. Впрочем, в голосе Таната всегда слышится торжество.
      — А если они вспомнят? Если другие тоже вспомнят, что тогда? — настаивал Загрей. Он был уверен, что когда-нибудь все должны всё вспомнить.
      — Как вспомнят, так и забудут.
      — Но они могут вспомнить? Могут или нет?! — не унимался Загрей.
      — Вероятность никогда не равна нулю. У каждого человека есть даже вероятность стать бессмертным. Пусть и ничтожно малая вероятность.
      — Стать бессмертным, — повторил Загрей. Боль, что едва тлела в глубине его существа, вдруг вспыхнула ярко и пронзила грудь раскаленной иглой.
      — А ты настоящее вино пробовал? — спросил Загрей.
      — Случалось.
      — И на что оно похоже?
      — На живую кровь! — Танат схватил свою кружку и выплеснул воду Леты на пол. Посетители встревожились. Шепоток пробежал меж столиков, тревога изобразилась на лицах — тревога искусственная, придуманная, по-настоящему здесь никто не умеет тревожиться. — Эй, всем Летской воды! — крикнул Танат хозяину. — Вдруг кто еще не забыл прежнюю жизнь. Вот хоть ты! — Он ткнул пальцем в толстяка, прикорнувшего у стойки. Сразу видно — новичок. Перводневный. На рыхлом желтом лице недоуменное и жалостливое выражение. И пахнет от него лекарствами и табаком — курил, значит, при жизни. Толстяк, пошатываясь, подошел. Выпил он изрядно. Но все равно в глубине его зрачков сохранилась какая-то осмысленная точка. Толстяк что-то помнил. Помнил и пытался это сохранить при себе. Уберечь. Зачем?
      — Садись, — указал ему Танат на табурет из кедрового дерева.
      Толстяк присел на краешек.
      — Кем ты был прежде?
      — Винодел, — признался толстяк, хотя еще секунду назад дал себе клятву — молчать. Но от Таната ничего утаить нельзя.
      — Он помнит, — вздохнул Танат, наполнил из кувшина свою кружку и протянул толстяку. — Пей.
      Толстяк глотнул, а проглотить не смог. Так и сидел с раздутым ртом и с выпученными глазами. Потом вода Леты полилась меж плотно сомкнутых губ на подбородок с сероватой щетиной, и на ворот белой рубашки.
      — Пей! — закричал Танат и схватил толстяка двумя руками за уши.
      Тот подчинился и проглотил... Медленно сполз с табурета на пол.
      — Он пил настоящее вино, счастливчик! — Загрей глядел на толстяка, не отрываясь. — А я — никогда. — Он позавидовал толстяку жгучей завистью, куда более жгучей, чем слюна Цербера. — Привези вино, а?
      — Как? — ухмыльнулся Танат. — В лодке Харона, что ли?
      Да, Харон не повезет вино, это точно.
      — Как-нибудь, исхитрись, — попросил Загрей. — Одну бутылку. А лучше целый ящик. Чтоб другие тоже попробовали.
      — До других-то тебе какое дело?
      — У меня есть надежда. Я хочу ею поделиться. Надежда для одного — слишком скучная и слишком тяжкая ноша. — Загрей знал, что Танат его не понимает, но все равно говорил.
      — Зачем тебе вино? Вода Леты лучше.
      — Вино, — повторил Загрей. — Настоящее вино. Пойми... мне так больно... — в ту минуту боль почти прошла, но это не имело значения. — Ведь я — живой. И мне нужно живое вино.
      — А ты никогда не думал, что они, — Танат при этом кивнул на Философа, — тоже считают себя живыми?
      Загрей изумленно посмотрел на Таната. Совершенно растерянный, несчастный взгляд. Танат вновь расхохотался.
      — Обиделся? Вижу, что обиделся. Глупо обижаться, поверь.
      Танат любил говорить с Загреем. Потому что Загрей умел слушать и услышанное в нем задерживалось и обжигало мозг своим значением. Остальные слышали иначе. Их барабанные перепонки вибрировали — но и только. При громком звуке они вздрагивали или втягивали головы в плечи. Они даже отвечали что-то, если их спрашивали. Но звуковая волна тут же стекала из головы в желудок и вызывала икоту.

      2

      Они шли по берегу. Река слегка светилась в темноте. ЗАГРЕЮ казалось, что он еще никогда не бывал в этом месте. Или он ошибался? ЗАГРЕЙ рвал асфодели, их толстые полые стебли легко переламывались в руках, и скоро получился огромный букет. Зачем ему букет? Никогда прежде он не дарил цветы. Даже Прозерпине — не дарил. Да и зачем Прозерпине асфодели? ЗАГРЕЙ задумался. Ну конечно — асфодели для Ни-Ни. Их чудодейственный запах за несколько часов вернет ей силы.
      Танат тоже сорвал несколько асфоделей и размял в пальцах ихмелкие бледные цветки. Поднес ладони к лицу с наслаждением втянул горьковатый острый запах.
      — На той стороне рассказывают о нас небылицы. Будто мы лишены обоняния. А посему и обаяния тоже. Вранье. Ведь те, кто возвращаются отсюда, не помнят ничего. Или почти ничего.
      — Отсюда нельзя вернуться, — веско произнес ЗАГРЕЙ. — Неужели ты, Танат, веришь в подобные сказки?
      — Это не сказки. Надо лишь пройти комиссию, и тебя направят назад — в новое воплощение, для новой жизни. Перед отправкой дают вновь выпить воды Леты, чтобы забыть пребывание в этом мире. Как видишь — все просто. Лишь процедура утомительна.
      — Я не знал об этом, — прошептал ЗАГРЕЙ.
      — Об этом мало кто знает. Только избранные. Только по особому приглашению. Я, к примеру, могу пригласить. А вот ты — не можешь. Комиссия опасается, что слишком большой процент возвращений опасен.
      — Кому опасен?
      — В принципе опасен.
      — А кто возглавляет комиссию?
      — Минос.
      — Значит, ты меня приглашаешь? — спросил ЗАГРЕЙ.
      — Попробуй, — последовал краткий ответ.



      Глава 4. КОМИССИЯ

      1

      Список телефонов приколот на стене. Если набрать номер, на том конце провода отзовутся.
      — ЗАГРЕЙ, наконец-то! — Осчастливленный его звонком будет говорить и говорить, и никак ему не наговориться, не насытиться собственной речью.
      Но ЗАГРЕЮ никто не звонит и никогда. Они лишь ждут его звонка, его призыва. Он перечитал номера, хотел набрать последний, но передумал, повесил трубку. Ни один номер не привлекал, никого не хочется слышать. Он устал от их голосов, однообразно пустых, постоянно-тревожных. Хорошо бы продлить список, добавить имя, любое. Пусть кажется, что появился новый друг. Но для этого надо выйти из дома, пересечь площадь и кварталы у реки и дойти до пристани. И еще ждать ладью. Стоит ли новое имя таких усилий?
      ЗАГРЕЙ присел на кровать подле Ни-Ни. Она чуть пополнела, округлилась, теперь видно, что ей не больше двадцати. В старинной этрусской вазе стоял огромный букет прозрачных асфоделей. Ни-Ни спала и вдыхала их запах. А что, если он видит ее в последний раз? Поцеловать? Тогда разбудит. Нет, нет, нельзя. Он не имеет права ее пригласить. А если бы и имел — все равно не взял бы. Вдруг комиссия ее пропустит, а его — нет? Он этого не вынесет.
      ЗАГРЕЙ на цыпочках двинулся к двери.

      2

      Он занял очередь. Рядом с ним сидела немолодая женщина и со скучающим видом лузгала семечки. Шелуха сыпалась на пол.
      — Бери! — она повернулась к ЗАГРЕЮ и щедро отсыпала ему в ладонь. Он разгрыз парочку, хотя заранее знал, что семечки пустые.
      — Хочешь остаться или вернуться? — спросил ЗАГРЕЙ.
      — Разве мое желание что-нибудь значит?
      — Конечно, — соврал он. Зачем — и сам не знал.
      ЗАГРЕЙ вспомнил о Ни-Ни и нахмурился. Что будет с Ни-ни, если комиссия его пропустит? Она ведь даже не знает, куда он ушел. Бедняжка. Проснется, увидит асфодели. Не надо думать о ней. Нельзя ни о чем сейчас думать.
      Его наконец позвали. ЗАГРЕЙ вошел. В белой комнате за белым столом, накрытой белоснежной скатертью, сидели трое. Они были в белом, и лица тоже белые, и глаза — бельма. Они улыбались белыми губами.
      — Ваше имя, — спросил белый, сидящий в центре.
      — Загрей, — он мог только так произнести свое имя — вровень со всеми. Ведь он, придя на комиссию, пытался сравняться со смертными. Но лишь пытался — ибо и сам чувствовал — не удалось.
      Сидящий слева стал рыться в каких-то бумагах. Сидящий справа потирал худые тонкие руки, будто замерз. Тот, что в центре, остался неподвижен.
      — А когда вы умерли, Загрей? — сидящий слева оставил бумаги, и его бельма строго уставились на ЗАГРЕЯ.
      — Я не умирал. То есть... Я всегда здесь. Здесь родился.
      Тот, что справа, хихикнул:
      — Такого не бывает.
      ЗАГРЕЙ сообразил, что совершил чудовищную глупость, сказав правду. Надо было выпытать у кого-нибудь имя и под этим чужим именем пройти комиссию и получить пропуск на возвращение. Но теперь было поздно. Злясь на себя, ЗАГРЕЙ стукнул кулаком по лбу. Но это мало помогло.
      Трое за столом стали перешептываться.
      — Если он не умирал, то как мы его выпустим? — шептал один довольно громко.
      — Но он живой, здесь ему делать совершенно нечего.
      — Ну и что, коли живой? Разве это имеет значение? Главное, он не умирал.
      — Послушайте! — ЗАГРЕЙ попытался вмешаться. — Живому здесь совершенно невыносимо. Я наказан, как Тантал, но наказан без вины.
      Теперь три пары бельм уставились на него. Тот, что справа, вновь стал тереть руки.
      — Его нет в бумагах, значит, его нельзя выпустить, — сказал тот, что слева.
      — В конечном счете, жизнь лишь миг по сравнению со смертью, — сказал тот, что справа. — Зачем она тебе?
      — Я хочу жить! — заорал ЗАГРЕЙ, наваливаясь всем телом на стол. — Слышите, вы, тупые комья белой слизи! Внесите мое имя в список!
      Он схватил бумагу, схватил стило и принялся писать. Но напрасно стило скребло бумагу — имя ЗАГРЕЯ в списке не появлялось. Он скомкал лист, отшвырнул в угол и вышел. Боль билась в груди, пульсировала в висках, пронизывала каждую клеточку тела.
      «Во всяком случае, у меня есть Ни-ни», — попытался он утешить себя.
      Но это было слабое утешение. Становилось только больнее. Он почему-то вспомнил куклу во дворе-колодце и пообещал дать ей хлеба.
      Он долго бродил по улицам и даже вышел к самой окраине — там, где плотно роился сизый туман — то есть из сонной массы еще не выделились волокна сна. В этот плотный сизый туман никто никогда не углублялся. Говорят, если уйти туда, то сойдешь с ума, назад не выйдешь и будешь бродить и бродить, пока не расплавишься и сам не станешь чьим-то сном. Сказки, наверное. Но у ЗАГРЕЯ не было желания проверить.
      Старик с растрепанной седой бородой плел веревку. Плел и плел, веревка стлалась по земле и терялась в слоистых полосах тумана, что отделались от сонной массы и плыли к темной каменной массе города, которым правил Дит.
      — Ты Окнос? — спросил ЗАГРЕЙ.
      Кажется, он слышал что-то про него. Но что — припомнить не мог.
      — Окнос, — подтвердил старик. — Разве не видишь — плету веревку. Значит — Окнос.
      — И зачем тебе веревка? Чтобы повеситься?
      Старик не рассмеялся. Даже не улыбнулся. Как видно, не любил шуток.
      — Когда сплету веревку и два конца ее сомкнутся, тогда над нашим миром загорится белое солнце вместо черного.
      — Разве наше солнце черное? — подивился ЗАГРЕЙ.
      Он поднял голову и стал глядеть на небо. Солнце еще было высоко. Ему всегда казалось, что их солнце — яркий белый круг.
      — Конечно, черное, — заявил Окнос не терпящим возражений тоном.
      — И когда ты сомкнешь концы своей веревки? — спросил ЗАГРЕЙ.
      — Скоро, — пообещал Окнос. — Очень скоро.
      Спорить дальше ЗАГРЕЙ не стал. Он двинулся вдоль лежащей на сером песке веревки. Странно, почему он ничего не слышал про Окноса? Неужели никто не знает о странном замысле старика?
      Из сизой полосы тумана вышел осел. Он медленно брел навстречу ЗАГРЕЮ, опустив голову к самым ногам. Присмотревшись, ЗАГРЕЙ понял, что осел поедает сплетенную Окносом веревку.
      ЗАГРЕЙ вновь поглядел на небо. Так какое же над ним солнце? Он не мог понять. Ему вдруг в самом деле стало казаться, что солнце черное.

      Глава 5. ВИНО

      1

      Здесь каждый спал, когда хотел и сколько хотел. Здесь не было ни ночи, ни дня. ЗАГРЕЙ не был уверен, что здесь есть даже свет. Ибо то, что позволяет им видеть, возможно, и не свет вовсе. ЗАГРЕЙ сон не любил. Сон отнимает время. Сон — утраченная часть жизни.
      Ему снилось, что он одет в пятнистую шкуру леопарда, а на голове у него венок из листьев винограда и спелых гроздей. Вокруг пьяные обнаженные девицы исступленно выплясывали, козлоногие существа, тоже хмельные, толпились подле и дули в свирели. И ЗАГРЕЙ плясал. От этой пляски его бросило в жар. Одна из девиц протянула ему бутыль с вином. Он поднес бутыль к губам, жадно сделал глоток и... проснулся от грохота. Грохотало на лестнице. Ветхий дом дрожал. Кто-то распахнул дверь, заглянул внутрь, скрылся. Ни-ни застонала во сне и перевернулась на другой бок. Она и не подозревает, что в эту ночь могла остаться одна. Он поцеловал ее в плечо — пухлое округлое плечико.
      — Отстань! — фыркнула она.
      Как она старательно изображает кокетство. И нежность изображает. И Венерин спазм — тоже. Потому как Венерин спазм испытывать не может. Краткий восторг первой ночи давно улетучился. Все сделалось скучно, рутинно, будто они уже женаты лет сто.
      — Я вчера хотел уйти и не ушел. Не пустили, — сказал он вслух.
      — Куда уйти? — пробормотала она. Кажется, совершенно не испугалась. Не поверила.
      — Далеко.
      — А мне сон хороший приснился. Будто ты — известный актер, а я — твоя поклонница, и мы встретились случайно. Мы летели на самолете, и самолет захватили террористы. Нас взяли в заложники и привезли в какой-то замок. Террористы решили, что я тоже известная актриса. А ты знал — что я обычная девушка. И если террористы узнают, кто я, то сразу меня убьют. Ты убил охранника, и мы убежали. Террористы кинулись в погоню, и ты их всех победил, убил или искалечил. Тебя ранили в руку, но ты спас меня. И ты меня полюбил. Все кончилось счастливо. Я уже свадебное платье купила, и ты подарил мне кольцо с бриллиантом.
      — В жизни так не бывает, — сказал ЗАГРЕЙ.
      И сам удивился — что он такое говорит! «В жизни»! А что он знает о жизни? Банальности, которые ему поведали другие прежде, чем все позабыть.
      — Я знаю, что так не бывает. Но все равно — сон хороший.
      Да, наверное, приятно видеть сон, в котором все случается, как ты хочешь. А что, если ЗАГРЕЙ ушел в мир живых, кем бы он стал? Вдруг — в самом деле — актером? Он заложил руки за голову и закрыл глаза. Наверное, хорошо быть актером. Можно проживать десятки, сотни разных жизней. Быть смельчаком и трусом, героем без страха и упрека или проходимцем. А может быть, он бы стал комиком и всех смешил? А что если стать актером здесь? Он спрыгнул с постели, взял тюбик с краской — у художника стащил тайком однажды — и подошел к зеркалу. Отражение чужой комнаты исчезло — появилось отражение ЗАГРЕЯ. Худой юноша, похожий на мальчишку с растрепанными волосами. Его облик не менялся уже много лет. Он выдавил на пальцы немного краски и сделал синие круги вокруг глаз. Он уже стал актером или еще нет? Хорошо получилось или нет? Он не знал. Он растянул губы, пытаясь изобразить улыбку. Покрасил синим зубы. Краска была безвкусной. Нет, актер из него не получится. ЗАГРЕЙ отшвырнул тюбик в угол. Зачем изображать что-то здесь? Ведь никто не поймет, что он играет, все решат — он такой и есть.
      Вновь грохот — теперь выше этажом. Здесь никто не таился. Зачем? Послышался треск ломаемой двери. Крик, причитания, падение чего-то тяжелого на пол. Сгустки звуков выкатились на лестницу, тягучие причитания липли к стенам, к Загреевой двери. ЗАГРЕЙ хотел выйти на лестницу, чтобы посмотреть... Потом передумал. Зачем смотреть, если он помешать не может. К чему?