Официальный сайт Марианны Алферовой

Загрей

Марианна Алферова

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

      Обессиленный, ЗАГРЕЙ выбрался на берег. Он не шел — полз. И весь перемазанный в грязи растянулся на берегу, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.
      — Дайте им воды, — пробормотал ЗАГРЕЙ и оглянулся.
      Увидел Харона. Он загружал ладью. На этом берегу. Да, да, на этом берегу, он грузил в ладью лопатой из ржавого огромного сундука зеленые от времени оболы. Ладья так осела от тяжести, что едва не черпала воду. Наконец старик отчалил.
      Кто-то подхватил ЗАГРЕЯ под руки и поволок. Он не знал — кто, и даже не пытался разглядеть. В принципе, ему было все равно. Где-то вдали плакали души, не зная, куда им идти.
      Его прислонили к стене, и он стоял, не понимая, что происходит. Боль, которая ушла, когда он пил живое вино, вернулась. Она пронизывала каждую клеточку тела. Может быть, это не боль, а что-то другое. Может, то, что он испытывает, не называется болью?
      — На что ты надеялся, ЗАГРЕЙ? — крикнул Деймос.
      ЗАГРЕЙ поднял голову и посмотрел на соратника Дита. Тот стоял на возвышении и указывал на пленника чем-то вроде длинного черного копья.
      ЗАГРЕЙ хотел ответить, но не мог. Он забыл, на что надеялся. Пытался вспомнить и не мог. Перед мысленном взором непременно появлялся Харон и его лодка, груженая старинными монетами. При чем тут монеты? Зачем?
      — Отвечай! — крикнул Деймос, из наконечника его черного копья вылетела огненная стрела и впилась ЗАГРЕЮ в грудь.
      Боль лопнула возле сердца огненным шаром. Вот это — боль.
      — Вино... — зачем-то пробормотал ЗАГРЕЙ, хотя в его ответе не было никакого смысла.
      Вторая стрела впилась в руку. Боль отдалась в горле — и дыхание прервалось, боль стекла к коленям — ноги сделались ватными, и колени подогнулись. ЗАГРЕЙ медленно сполз по стене.
      — Отвечай! — крикнул Деймос.
      — Харон... — едва слышно шевельнулись губы ЗАГРЕЯ.
      — Займитесь им! — приказал Деймос Титанам.
      Те занялись. Сначала порвали рот, затем вырвали кусок кожи со щеки. Засунули в дыру пальцы и, как тряпку, сорвали лицо. Маленькие Титаны бросали его лицо друг другу, забавляясь. Потом выбросили, подхватили обмякшее тело и куда-то поволокли. ЗАГРЕЙ остался без лица. Живая его кровь капала на мостовую, и капли шипели, испаряясь.
      ЗАГРЕЙ почти ничего не видел — кровь заливала глаза, но почувствовал чье-то горячее дыхание , и грязь, облепившая его тело, высохла мгновенно и покрыла тело прочным панцирем.
      Флегетон? Зачем его притащили к огненной реке... А впрочем, даже хорошо — можно набрать огненной жидкости для светильников. Вот только во что?
      — Эй! — пробормотал ЗАГРЕЙ. — Ни у кого нет бронзового кувшина? — Титаны не понимали, что он говорит, ведь у него не было губ.
      И вдруг он почувствует, что падает куда-то и летит, летит.
      — Тебе понравится в Тартаре! — крикнули ему сверху Титаны.

      2

      Тартар оказался огромным колодцем, сложенным из грубых камней. Чудовищным колодцем. На дне — черная густая жижа, и в ней плавают головы. То есть не головы отдельно. В чавкающей грязи наверняка плавают тела. Но только головы торчат наружу. Тот, кому повезло, кто утвердился, стоит на тверди голов. А сверху, сброшенные руками Титанов, падают новые и новые тела. Тела шлепаются в грязь и окатывают стоящих брызгами. Но те, кто ловчее, приземляются на головы других и утверждаются. А особо ловкие пытаются еще вскочить на спины этим стоящим, вцепиться в загривок зубами. Их пытаются сбросить, но многим удается прилепиться намертво. Обычно стоят на двух головах: под каждой стопой темечко — так сподручнее. И равновесие держать проще, и головы не уходят в черную трясину. Но один парнишка в углу умудрился двумя ногами взгромоздиться на одну голову, как на болотную кочку. И голова эта то ныряла в грязь, то вновь появлялась на поверхности. А парнишка оказался ловкий — держал равновесие.
      Загрею повезло. Он не рухнул в грязь. Он удержался на чьих-то двух головах подле самой стены. От жара Флегетона на ране образовалась корка, и кровь перестала течь. Теперь он мог видеть. Боль почти не беспокоила его. Он привык к боли и не удивился, что она вернулась. Все возвращаются, даже те, кому комиссия разрешает посетить мир живых. Загрей вскинул руки, ощупал кладку. Камни были такие неровные, что цепляться за них было легче легкого. Наверх. Подтянуться. Поставить ногу в яму. Еще выше. Еще... пальцы держали. Загрей оглянулся. Головы, с которых он только что сошел, были уже заняты. Какой-то широкоплечий новичок топтался на них, обживая пространство.
      Загрей полз наверх с удивительной легкостью и не мог понять, почему другие не делают того же? Потом сообразил: у них мертвые пальцы. Им не удержаться на стене.
      .

      3

      После того как он выбрался из Тартара, согласные звуки в его имени вновь поднялись до прежней величины, а вот гласные так и остались крошечными, скукоженными. ЗаГРеЙ — так должно было выглядеть его имя на бумаге. Тартар ни для кого не проходит бесследно. Чтобы не выглядеть смешным, Загрей все буквы уравнял, хотя это и стоило ему больших усилий. Теперь он был Загреем — как в Тартаре.
      Загрей спустился к Стиксу. Винодел Марк стоял на берегу и смотрел на волны. Лицо его было перепачкано тиной.
      — Ждешь посылки? — спросил Загрей. У него вновь появились губы. Но они были коротки, и не прикрывали зубов.
      Марк глянул на него и отшатнулся.
      — Ты — к-кто? — с трудом выдавил толстяк. Губы его тряслись.
      — Загрей...
      — Кто тебя т-так?
      Загрей неопределенно мотнул головой. Не хотелось почему-то говорить, что лицо ему разорвали Титаны.
      — Как ящики с вином? Приплывали? — спросил Загрей, отворачиваясь.
      — Ничего нету. Уже много дней ничего нету...
      — Много дней? — Загрею казалось, что его сбросили в Тартар только вчера. Впрочем дни здесь условны, и у каждого обитателя — свой счет.
      — Да, много дней ничего нет, — подтвердил Марк.
      — А ты ничего не спрятал?
      — Спрятал немного. Но уже почти все кончилось. Скоро я все забуду. Как остальные.
      — А лоза? Ты же посадил росток!
      — Засохла. — Марк поднял голову. — Наверное, это все-таки не то солнце.
      — Может, нам повезет и мы найдем еще одну лозу? — предположил Загрей, хотя знал, что это невозможно.
      — Она все равно погибнет. — Они пошли с берега. — В принципе так даже лучше, — сказал Марк.
      — Почему?
      — Вино здесь ни к чему. В самом деле, зачем нам вино? Оно лишь будоражит наш ум и заставляет знать, что есть другой мир. А зачем? Нам годится лишь то, что принадлежит нашему миру. Ведь наш мир лучше... Да, лучше... — утвердительно тряхнул головой Марк. — Тот мир краток, наш — вечен. Оттуда все приходят сюда навсегда.
      — Но мы несчастливы здесь.
      — Кто тебе это сказал? — Марк внимательно посмотрел в глаза Загрею. — Кто?
      — Я это чувствую.
      — Ты — один...
      — Мы могли бы построить мост. — Загрей обернулся и посмотрел на один-единственный пролет, вздыбленный в небо.
      — Не... — покачал головой Марк. Вытащил из кармана бутылку и протянул Загрею.
      Загрей взял и, не прощаясь, и зашагал к мосту.
      Мост был хорош. Гулять по такому — одно удовольствие. Загрей дошел до края и остановился. Внизу катил ледяные волны Стикс. Не перепрыгнуть. Ни живому, ни мертвому — ни за что. По волнам плыл Харон. Лодка его полна была молодыми парнями. Перемазанные грязью и кровью, они вповалку лежали в ладье. С войны — сообразил Загрей.
      — Харон! — крикнул Загрей. — Когда вернется Прозерпина?
      Харон поднял голову, глянул на изуродованное лицо Загрея и презрительно хмыкнул:
      — Откуда мне знать.
      — Но ты же ее перевозишь.
      — Нет. Я никогда ее не перевожу.
      — Как же она уходит?
      — Так же, как и возвращается. Не в моей ладье.


      4

      Дворец напоминал почерневший грецкий орех — их часто выносят на этот берег волны Стикса. Черный орех напоминает мертвый человеческий мозг. Значит, дворец напоминает мертвый человеческий мозг — сделал нехитрый вывод Загрей. Черные выпуклости, черные впадины, бесконечные извилины, ведущие в никуда. Извилины, что только множат поверхность. И если присмотреться, в каждой извилине — свои извилины, в каждой расселине стены — свои бесконечные трещины. Наглядный пример того, как может быть многое стиснуто малым — надо лишь найти нужное место, чтобы очертить круг. Трещины, проплутав по сводам, соединялись с другими бороздами в центре потолка. Но ясно было видно, что стыкуются они плохо — как будто был некий сдвиг, и одна половина зала не сошлась с другой. Пол был тоже черным, из полированного мрамора, и в нем отражались бесчисленные стенные извивы.
      Танат сидел на троне Дита. На Танате была черная в серебряных и золотых блестках мантия и белые башмаки на толстенных подошвах. На коленях Танат держал золотой шлем Дита. А у ног Таната сидел трехголовый Цербер и лизал Танату ноги. И Загрей этому почти не удивился. При виде Загрея одна веселая голова приветственно гавкнула, а две другие сделали вид, что посетителя не узнают.
      Танат достал пачку сигарет и швырнул Загрею.
      — Можешь курить. И поблагодари меня.
      — За что?
      — За то, что тебя выпустили из Тартара.
      — Я выбрался сам.
      — Ошибаешься, как всегда. Тебе позволили выбраться — и только. Потому что ты мне нравишься, дурачок.
      — Ложь!.. — Загрей задыхался. — Все пили вино и были живыми.
      — Жизнь — это слишком мучительно, ненадежно. Слишком разная жизнь у каждого. А в смерти все равны.
      Танат усмехнулся. И все три головы Цербера подобострастно начали хихикать.
      — Не все! — упорствовал Загрей. — Не все! А как же посмертная слава! Вечная слава?! — Он весь задрожал при этих словах.
      — Она на той стороне. И здесь ты не можешь узнать, как велика твоя слава там. Впрочем, — Танат позволил себе вновь улыбнуться, — у тебя там никакой славы нет. А в остальном та сторона точно такая же, как эта.
      — Не может быть! — не поверил Загрей. — Так просто не может быть!
      — Все то же самое.
      — Но ведь там живые...
      — Ну если и живые, то лишь временно. И все равно в конце концов станут мертвые. Большая часть населения земли — мертвецы. И все придут к нам. Будущее всегда за нами.
      — Я не мертвец, — прошептал Загрей. Он повернулся и вышел из дворца ТАНАТА.
      Никто его не задерживал.

      5

      Лицо Ни-Ни потемнело — серый или даже серо-голубой оттенок — таков цвет стоячей воды. Воды, которая не может течь. В глазницах ни глаз, ни век — лишь темные кляксы, как лужи, переполненные слезами, но слезы не могли вытечь, и лишь затопляли все больше ямины глазниц. Плащ — блестящий черный кожаный плащ Прозерпины был изодран и перемазан в ржавой тине. К тому же прочнейшая черная кожа лопнула на спине. Так, что стали видны позвонки.
      Ни-Ни сидела сгорбившись, обхватив колени.
      — Дай пить, — она повернулась к нему, глядя умоляющими черными кляксами вместо глаз. — Скорее. Воды...
      Он стоял и не двигался.
      — Скорее, — повторила она.
      Он поил ее кофе, потом вином. Он не хотел, чтобы она пила воду Леты. Он достал бутылку из кармана, наполнил стакан вином и поставил перед ней. Последний стакан.
      — Нет! — выкрикнула она и махнула рукой, будто отбивалась от кого-то невидимого, и смахнула стакан. Он упал, не разбился, покатился по полу, и вино расплескалось. — В Тартар вино! Воды. Скорее!
      — Если выпьешь, все забудешь, — предупредил ЗАГРЕЙ.
      — Скорее, — повторила она. — Скорее. Ты хоть знаешь, что это такое — жить и носить в груди смерть? Смерть... Буквально... Она пульсирует, она когтит грудь, а ты лелеешь ее. Ненавижу... Ненавижу смерть...
      Он медлил. Если она выпьет, то сразу же уйдет. Уйдет и забудет. И они больше никогда не встретятся. А если встретятся, то не узнают друг друга.
      — Пожалуйста, — попросила она умоляюще. В ее голосе дрожали слезы. Ей было больно. А ему — еще больнее, чем ей.
      — У меня есть кукла, — вдруг сказал он, ни на что не надеясь.
      — Да?.. — протянула она изумленно. Он вдруг смог разглядеть ее зрачки, вернее, два смутных отблеска в зрачках. Ему показалось, что Ни-Ни улыбнулась. Едва заметно.
      — Ну да, настоящая кукла. Я кормил ее хлебом. — Он соврал. Хотел накормить — и не накормил. Мгновенно раскаялся в этом. Надо было бросить кукле хлеб. А он бросил бутылку из-под вина.
      — Ку-у-кла... — Ни-Ни колебалась. Наверняка она подразумевала под словом «кукла» что-то другое, нежели Загрей. Но это неважно. Важно, что она обрадовалась.
      — Достать? Я сейчас... — Он с готовностью бросился к окну.
      — Не надо, — сказала она решительно. — Дай воды.
      — Послушай...
      — Пожалуйста... — Она молитвенно сложила ладони. Губы ее дрожали. Ему вдруг чудилось, что в черных ее глазницах застоялись не слезы, а кровь. Она не могла больше терпеть. Он — тоже. Он налил ей воду Леты в стакан. Она схватила и жадно принялась пить. Пила и с каждым мигом забывала. И лицо ее из серого становилось сначала студенисто-белым, потом стеклянным. И слезы наконец потекли из кровавых глазниц.
      ЗАГРЕЙ отвернулся. Она сейчас уйдет. Но это уже неважно. Потому что той, прежней Ни-Ни уже нет. Он слышал, как она тихонько, на цыпочках идет к двери, как открывает ее.
      — Ни-Ни! — крикнул он и обернулся.
      В комнате никого не было. Разорванный черный плащ висел на спинке стула.



      Глава 7. ПРОЗЕРПИНА

      1

      Он увидел ее на улице и пошел по следу. Значит, вернулась. Значит, на той стороне сейчас поздняя осень или начало зимы. Виноград убран, сок его бродит в бочках, и все веселятся, и пьют молодое вино. А на уснувшую землю падает белый снег.
      Когда идет снег, Прозерпина возвращается.
      Если ее окликнуть, то она тут же изобразит почти искреннюю радость. А если не окликать?
      — Прозерпина!
      Она оглянулась.
      — Это ты... — Узнала, несмотря на то, что теперь у него не было лица. И даже не испугалась его уродства. — Говорят, тут многое случилось. И главное — Дита больше нет во дворце.
      — Ты расстроена?
      — С чего вдруг? — Прозерпина засмеялась зло. — Разве я не говорила, что ненавижу его? Здесь предаваться Венериным забавам можно только с тобой. И только твое семя живое. Когда я возвращаюсь в тот мир, я всякий раз рожаю от тебя.
      Прежде она не говорила ничего подобного. Прежде она болтала, что продает свое тело в лупанариях.
      — Рожаешь... Но ведь у тебя не бывает месячных.
      Она нахмурила брови:
      — Ну и что? Всякий раз непременно рождается мальчик.
      — И что дальше бывает с нашими детьми?
      — Танат убивает какого-нибудь хиленького младенчика, и на его место я подкладываю своего. Тело его смертно — дух божественен.
      — Но ведь он — бог...
      — С чего ты взял? — она удивилась вполне искренне.
      — Ты — богиня, я — бог. И наш ребенок...
      — Ты не бог. Ты — оживший в царстве мертвых. И только. Это даже меньше, чем живой в царстве живых. Гор-р-раздо меньше.
      Он почувствовал боль. Он опять все время чувствовал боль.
      — Но я не умираю! — выкрикнул он, весь дрожа от бессильной ярости. Почему никто не верит ему? Почему?
      — Ну и что? В царстве мертвых нельзя умереть. Здесь смерть не действует, здесь меч Таната не разит. Теперь ты понял наконец преимущества этого мира? Зачем рваться в мир живых, если там на каждом шагу смерть? А здесь — вечная гарантированная безопасность.
      — А как же Дит? Я же убил его?
      — Нет, всего лишь изувечил. Теперь на его изувеченную голову не напялишь шлем. Можешь поздравить меня: мой муж — импотент.
      Он молчал. Нечего было сказать.
      — Значит, я — вечен? Как ты, как Дит, как мертвецы?
      — Здесь все бессмертны. Ты только сейчас это сообразил? Ну ты же и тупой. Подожди... Откуда ты знаешь про месячные?
      Он растерялся. Он и сам удивился — откуда знает?
      — Кто-то сказал... — соврал он. — До того, как выпить воды.
      Но он точно помнил, что никто ему про это не говорил.
      Она повернулась и пошла. И он за ней. Они шли и шли. Казалось — по кругу. Но нет. Этого серого здания с тремя аркадами и четырьмя слепыми этажами наверху здесь прежде не было. Навстречу им попадались сотни и сотни умерших.
      — Привет, бессмертные! — кричал им Загрей.
      Они смотрели на него, как на сумасшедшего.
      Прозерпина отворила металлическую дверь и вошла. Загрей — за ней. Сразу послышался гул голосов — многоголосое сборище где-то в глубине дома. И всем весело.
      Что весело — Загрей определил сразу. Прозерпину ждали. Дородный швейцар принял на руки ее черный сверкающий плащ. На ней осталось длинное платье. Ее тело просвечивало сквозь ткань, как сквозь черное стекло. Два молодых человека, один в джинсах, другой во фраке подскочили к Прозерпине.
      Загрей бросился за ней.
      — А ты куда... — выпятил грудь швейцар.
      Загрей пихнул его, и тот растерянно отскочил: не привык к сопротивлению. Другие всегда боятся швейцаров. А этот, безлицый, не боится. Загрей вошел в зал. Прозерпина стояла у стола с фужером в руке.
      — Выпей! — воскликнула она и протянула фужер.
      Он глотнул. Кровь радостно побежала по жилам и тут же вновь замерла.
      — Это не живое вино, — прошептал он разочарованно.
      — Разумеется, это не вино, — снисходительно фыркнул белолицый во фраке. — Это коньяк.
      — Может, эта жидкость и называется коньяк, но она не живая... мертвая... отравлена водой Леты.
      — Ну да, — согласилась Прозерпина. — Мы добавляем несколько капель в каждый фужер.
      — Зачем?! — закричал Загрей, но никто не повернулся в его сторону.
      — Чтобы не будоражило. Неужели не ясно?
      — А что делать мне?
      — Не знаю, — она повернулась к нему спиной.
      Он обошел столы. Подобных яств в этом мире он не видел. Вот плоды, которым Загрей не знал названия. Вот колбасы и сыры. Откуда это все? И зачем? Зачем это есть? Он взял ломоть ветчины, положил в рот. Да, ветчина не здешняя, но опрыскана водой Леты. Горчит. Или Загрею только кажется, что горчит?
      — Куда ты? — спросила Прозерпина. Так, будто не догадывалась. Хотя не просто догадывалась — знала.
      — Ухожу.
      — Нет... — выдохнула она. Голос ее был странный. Будто она разом утратила все — так растение будет шептать, обретя голос, когда серп отсечет его корневище. — Куда ты пойдешь без лица... куда... Сам подумай!
      Невольно Загрей глянул на свои ладони. На миг он вообразил себя Танатом и представил, что в руках его серп. А сам он жнец.
      — Я столько лет мечтал. — Он все же осмелился сделать шаг. — Здесь туннель. Туннель, о котором все говорят. Ладья Харона — это декорация. Глупая, никому не нужная декорация.
      Он стоял перед дверью — перед огромной ржавой дверью, из-за которой доносился немолчный гул голосов. Тихий непрерывный шелест.
      Вот он, вход в туннель, по которому сотни и тысячи, миллионы бредут и бредут. По нему уходит Прозерпина в тот мир, по нему возвращается, когда начинает идти снег.
      — Нет... — простонала она и обрушилась на пол. Так будто стержень из нее выдернули. Не просто корневище отсекли, но убрали ствол, за который она цеплялась. Он был древом — такое не сразу перерубишь. Она — лианой.
      — Я не могу больше здесь... — Он не договорил, задохнулся от боли и какой-то странной незнакомой слабости.
      Он не знал, хватит ли у него силы открыть ржавую дверь, ведущую в неизвестный мир.
      — А я... Как я без тебя? Как? — Она скребла ногтями пол. — Как? Ты бросаешь меня здесь! Здесь! Я погибну!
      Она приподняла голову. Глаза ее были сухи — лишь губы дрожали. Но этот бесслезный взгляд обездвижил его. В самом деле — как она без него... как... Бедняжка, одна...
      — Но ты же сама уходишь туда! Каждый год! Ты уходишь! — он не замечал, что кричит на нее.
      — Но не сейчас. Весной... Подожди до весны. Мы уйдем вместе. Вместе. Обещаю. Клянусь.
      Он наклонился и поднял ее.
      — Вместе! — шепнул он и укусил ее за шею, будто скреплял договор.
      Знал, что обманет. Как обманывала всегда. Но это неважно. У него был теперь предлог остаться. Ведь он боялся уйти. Боялся, что тот мир окажется не так хорош, как представлялось ему. Вдруг там нет синего неба, яркой зелени, виноградных лоз, и янтарных кистей винограда? Нет золотого солнца и фиолетовых теней, нет лазурного моря и теплого бриза? Вдруг...